Меня интересует только настоящее. 7 дней, №49 (6-12 декабря) 2010

Так сложилось, что моей судьбой никто не рулил. Что касается папани, то я вообще понятия не имею, кто он такой. Версий очень много. В «секундовскую» пору (в 90-е годы Невзоров вел популярнейшую передачу «600 секунд», которую смотрела вся страна. — Прим. Ред.) на это место хватало претендентов — из этих самых пап выстроилась очередь человек в сто пятьдесят. Но я так и не подобрал достойного кандидата... А другая сторона деторождения (у меня нет никакого пиетета перед словом «мама») всегда занималась своей жизнью, до меня ей совсем не было дела. Так что я ощутил счастье полного и абсолютного сиротства. Хотя у меня был замечательный дедушка — генерал, очень хороший человек. Но он жил отдельно, далеко, в другом районе Ленинграда. У деда кроме меня было до фига внуков и несчетное количество жен. Он был чрезвычайно эффектным человеком и все время женился. Так что ему в принципе было не до меня... Тем не менее, пользуясь своими генеральскими возможностями, он финансировал мои безобразия, покрывал бесконечные хулиганства, вытаскивал меня из милиции. При этом никогда не совал нос в мою жизнь, не читал мне нотаций. Просто дед тоже был свободолюбивым человеком, в нем бурлила та же бешеная невзоровская кровища... Короче говоря, глядя на своих несчастных одноклассников, я понимал, насколько мне повезло. Дед определил меня в хорошую французскую спецшколу. Там все ребята были из благополучных семей, очень крутые. И я видел, как родители мучили их разными дебильными кружками, постоянно проедали им плешь какими-то указаниями, навязывали совершенно бредовые представления о жизни. В общем, все они находились в рабстве у своих папаш и мамаш. А я был свободен, никто не лез в мою жизнь. И я жил просто прекрасно! Обычно мне оставляли денег на неделю. Но не всегда. И если не на что было купить поесть, я чего-нибудь тырил в булочной. В соседних магазинах продавщицы меня уже знали — я не раз попадался на краже булок. Эти советские тетки были такие океанища добра и благожелательности! Они меня жалели, уводили в свои подсобки, кормили бутербродами, отпаивали чаем, причесывали, отогревали... В те времена в людях не было жадности как таковой. Вообще тогда была вокруг очень интересная, симпатичная советская жизнь. И поразительно: что бы я ни вытворял, не помню по отношению к себе никакого раздражения окружающих людей...

У меня имелся один хитрый способ раздобыть еду. В годы моего детства холодильники в домах были большой редкостью, и люди вывешивали продукты в авоськах на раму за окно. Так мы с пацанами брали длинные палки, на концы которых лейкопластырем прикрепляли бритвы, опять же стыренные в парикмахерской. И с помощью этого приспособления срезали авоськи, болтающиеся на уровне первого этажа. Главное было вовремя удрать и спрятать палку. А потом, забравшись в какой-нибудь тихий двор, мы устраивали пир, наедались досыта. Эти питерские дворы меня воспитали и вырастили. Там можно было встретить интересных свободных людей, презирающих всех и ненавидящих все. У меня, к примеру, был приятель-старьевщик по прозвищу Наждачок, человек нелюдимый, дикий. Мы с ним очень сдружились. Он даже к себе домой меня приглашал, разрешал копаться в его «сокровищах» и выбирать понравившиеся вещи для себя. Квартира его была полностью забита всяким хламом, даже входная дверь открывалась с трудом. И он жил среди этого хлама и мечтал создать музей старинного петербургского быта...

Моим излюбленным местом в Питере было Смоленское кладбище. Там мы с пацанами забирались в старые склепы, в которых можно было найти шпаги, медальончики, пуговицы, оставшиеся от истлевших мундиров. Там же я ловил летучих мышей, складывал их в шапку, а потом выпускал в переполненном трамвае. Народ в панике, все орут, давят друг друга. Вот это было действительно весело! (Смеется.) Однажды, гуляя поздно вечером по кладбищу, я забрел в какой-то склеп. Вижу, у костра сидят три сизоносых товарища и пьют водку. Меня любезно приглашают присоединиться к компании. Я сразу предупредил: «Ребята, только я не пью». Мне тогда лет пятнадцать было. Мужики говорят: «Не пьешь — хорошо, нам больше достанется. Садись, просто поговорим». Ну, сел, разбеседовались мы с ними, и мужики, которых я принял за алкоголиков, на самом деле оказались почтенными, уважаемыми басами из церковного хора. Они привели меня в этот хор, где выяснилось, что у меня хороший слух и великолепный, мощный голос. Так совершенно неожиданно я стал работать певчим, причем в церкви платили очень хорошие деньги. Да и работа мне нравилась. Поёшь себе — ничего сложного. Но и там я хулиганил страшно, да еще других втягивал в свои безобразия. Курить мы по-тихому бегали в алтарь, что недопустимо. Песнопения постоянно искажали — вставляли в них свои словечки, абсолютно непристойные. В общем, веселились по-всякому...

Тем не менее в 15 лет вы уже начали зарабатывать себе на жизнь.

Это произошло раньше. Еще до хора я работал санитаром в приемном покое больницы и литературным секретарем у литературоведа Тамары Юрьевны Хмельницкой. Она поручала мне несложные дела — я подбирал для нее какую-то литературу, делал выписки из книг, собирал цитаты и при этом, между прочим, числился в Союзе писателей. Тамара Юрьевна— прелестная, умнейшая женщина из литературной петербургской интеллигенции. Очень многому меня научила... Вообще, надо сказать, судьба подкидывала мне удивительных учителей. Невероятно повезло в этом смысле. Военному делу меня учили Александр Иванович Лебедь и Лев Яковлевич Рохлин — друзья мои. К сожалению, их уже нет в живых... В основах мира, анатомии мне помогала разбираться Наталья Петровна Бехтерева. Я часто бывал у нее дома. Будучи очень нетерпимым человеком, ко мне Наталья Петровна была крайне терпима. Хотя пребывала в ужасе от многих моих мыслей и высказываний и прекрасно видела, что у меня нет ничего святого. И тем не менее мы крепко дружили до самой ее смерти. Наталья Петровна даже завещала мне некоторые свои неопубликованные бесценные рукописи по нейрологии, которые я бережно храню... А в истории меня просвещал Лев Николаевич Гумилев. Почему эти великие люди тратили на меня свое время? Не знаю. Причем, когда попал в руки к Гумилеву, я же был абсолютным дикарем, просто тупым репортеришкой, только-только пришедшим на телевидение. И вдруг ТАКОЙ человек начал со мной серьезно заниматься историей. Но я к этому относился совершенно несерьезно. Его книги, которые он мне дарил и подписывал, не читая, складировал на чердаке. Только спустя лет десять вдруг вспомнил о них — в холодном поту помчался их раскапывать и, к счастью, нашел все в целости и сохранности. Видите, по молодости я совершенно не ценил подарков судьбы...

В 90-х годах вы были одной из культовых фигур на отечественном телевидении. Вели популярнейшую в те годы программу «600 секунд», всегда находились в самой гуще политических событий: в 93-м году были среди защитников Белого дома, принимали участие в нескольких войнах — в Югославии, Приднестровье, Нагорном Карабахе, Чечне... Ностальгию по тем лихим и опасным временам испытываете ?

Меня интересует только настоящее, я живу сегодняшним днем. Рефлексия мне никогда не была присуща. Я ничего не понимаю про будущее и не люблю копаться в прошлом. Знаете, в этой жизни я всегда вытворял все, что хотел, и ни разу впоследствии об этом не жалел. То есть мне совершенно не знакомо чувство раскаяния, стыда. А когда слышу высокие слова о совести, мне хочется подмигнуть и сказать: «Ребята, мы все позавчерашние обезьяны и вчерашние питекантропы, так о какой совести может идти речь?»

А в одном интервью вы говорили, что вам стыдно за «600 секунд»...

Ну, это корреспондент несколько переврал мои слова. Мне не может быть стыдно. Признаю, я испытываю определенную неловкость. Потому что, рассматривая себя тогдашнего, вижу в общем-то уже здорового лба, который вел себя очень легкомысленно и многого в жизни еще не понимал. «600 секунд» — чистой воды авантюра. Мы занимались обычным разбойничаньем, только в качестве оружия использовали не мушкет и не кривую саблю, а телевизионную камеру. Нашу передачу можно назвать откровенным информационным разбоем. И чем криминальнее был способ добычи информации, тем она дороже стоила. А как мы ее добывали? Документы похищались, выманивались всяческими способами, покупались у ответственных лиц. Зачастую мы буквально вламывались на закрытые объекты — на «рафике», в котором съемочная группа «600 секунд» перемещалась по городу, просто таранили ворота. Всякое придумывали... Как-то раз для того, чтоб снять сюжет на мясокомбинате, переоделись врачами «Скорой помощи». В другой раз мне пришлось проникнуть в крематорий... в закрытом гробу. Причем доставили меня туда, как полагается, из морга. Поскольку нас весь город знал и любил, многие простые люди нам не могли отказать, помогали. .. Так вот, когда, лежа в гробу, я понял, что уже достиг цели и меня везут к печам, — откинул крышку гроба, которая была специально слабо закреплена, и предстал перед публикой во всей красе. И с телевизионной камерой в руках. А пока сотрудники крематория пребывали в шоковом состоянии, я выскочил из гроба и побежал открывать дверь своим коллегам, которые уже ждали меня снаружи... В общем, много было таких забав, мы ни перед чем не останавливались. В тот период я был наглым, авантюрным, безжалостным, циничным, хитрым, продажным журналистом. Хотя почему-то у меня сложился имидж неподкупного репортера. Но, к сожалению, никто меня особо не стремился подкупить. Хотя я совершенно был не против продаться задорого... Оглядываясь в то время, не могу объяснить, зачем я как заведенный бегал по каким-то баррикадам. Осмысливать свое поведение тогда не мог в силу возраста. Да молодость и дана совсем не для того, чтобы думать. Ее смысл в том, чтобы впутываться в разные авантюры, нагрести медалей, орденов, накапать средств для существования. А осмысление приходит с наступлением интеллектуальной зрелости, которой человек достигает где-то в районе 45 лет.

И все-таки криминальная журналистика связана с громадным риском, вот на вас в 90-м году было совершено покушение... Вам приходилось испытывать страх?

Не хочу ворошить ту историю. Скажу одно: в той ситуации был не прав я, и стреляли в меня совершенно справедливо, сам нарывался. А что касается страха... Нет, страшно мне не было никогда. Я легко не замечал так называемых опасных ситуаций. Конечно, когда в тебя летит пуля, инстинкты срабатывают сами собой: ты ждешь боли, потом осознаешь степень поражения тела, в организме выделяется адреналин и норадреналин — гормоны, которые помогают человеку справиться с неожиданным стрессом. Не очень было приятно, когда врачи меня долго и упорно резали — искали пулю. В результате все разрезали, а потом нашли выходное отверстие — пуля вышла из-под мышки. Где-то с недельку я провалялся на больничной койке. Ко мне постоянно бегал Собчак (в 90-м году Анатолий Собчак занимал должность председателя Ленсовета. — Прим. ред.) с какими-то авоськами, привозил печенье, фрукты. Мы с ним тогда еще очень дружили. А спустя какое-то время он покатил бочку на моих друзей, псковских десантников, которые в Вильнюсе якобы кого-то не так постреляли. Мне надо было выбирать, с кем я дружу — с Собчаком или с десантниками, и, конечно, я выбрал десантников.

Предпочитаете дружить с военными?

Да, среди военных почти все — великолепные люди. Вообще, когда я вспоминаю о тех, с кем меня сводили войны — а в них я участвовал и как репортер, и как наемник, — у меня начинает дрожать голос и безобразно краснеют нос и глаза. А я этого не люблю... (Задумчиво молчит.) Убежден, войну необходимо пройти каждому мужчине. Если хочешь понимать что-нибудь про эту жизнь, про человеческую природу, ты обязан видеть и знать человечество в его самых разных ипостасях. Меня бациллой войны заразили такие авторы, как Геродот, Карамзин и прочие. Так получилось, что классики у нас писали либо про любовь, либо про войну. А я про любовь и сопли, капающие в глубокий колодец, читать категорически не хотел. Так что поневоле много читал о войне... Однако военная романтика в чистом виде меня совершенно не привлекает. Для меня война всегда была работой, там я зарабатывал хорошие деньги. (С улыбкой.) Вопрос цены для Александра Невзорова всегда был решающим.

Александр Глебович, а как вы — молодой, наглый, циничный журналист — выдержали испытание популярностью? Признаки звездной болезни у себя замечали?

Да уж, славой меня в свое время перекормили. Причем это перекармливание было в высшей степени жестким и принудительным. Я чувствовал себя больным, который лежит под капельницами и ему искусственно через многочисленные трубки капают и капают что-то инородное. Это было очень обременительно, но ничего не меняло в моей жизни. Со временем я стал испытывать отвращение ко всей этой шумихе, а потом и вовсе перестал ее замечать... А звездной болезни у меня точно никогда не было. В «Секундах» мы все на равных занимались полевой работой, и я прекрасно понимал, что наш успех во многом зависит от моих ребят, от нашей команды. И демонстрировать высокомерие или самодовольство в обществе этих людей было бы глупо. Между прочим, я как был полководцем, который спит со всеми на сырой земле и ест ту же самую, что и все, заплесневелую лепешку, таким и остался. Поэтому со мной до сих пор работают люди из «Секунд», мы вместе уже 25 лет. Никто еще по своей воле от меня не ушел.

В семье вы тоже полководец?

Безусловно. И здесь у меня тоже все в порядке. Мы с Лидой женаты около 20 лет, всю сознательную жизнь. Когда познакомились, ей было 18 лет. И прежде, чем жениться, я подверг Лиду довольно жестким испытаниям. Она была оставлена одна в деревянном разваливающемся доме — за городом, без воды, без газа, да еще должна была ухаживать за двумя крохотными щенками. И Лида все это выдержала с большим достоинством. После чего я быстро женился на ней, особо не раздумывая. (Улыбается.)

Не смущало, что вы старше невесты на 15 лет?

По-моему, это нормальная разница в возрасте, какая и должна быть у мужа с женой. Лида была совершеннолетней, и этого вполне достаточно. Так чего тянуть-то? Поскольку постыдные брачные ритуалы приматов не вызывают у меня симпатии и уважения, мы с Лидой просто поставили штампики в паспорта, и я поехал на работу...

На чем зиждется ваш долголетний семейный союз?

Я не задаюсь такими философическими вопросами. Просто есть жизненная ситуация, и я ее исполняю. А все эти сопли по поводу вечной любви и глобальных планов на жизнь мне не присущи. Не умею и не люблю говорить о чувствах. По сути своей я совершенно не сентиментальный человек, наоборот — предельно циничный. И, по-моему, цинизм — неплохое качество, ведь это всего-навсего умение называть вещи своими именами.

Дома последнее слово всегда за вами?

Мое слово всегда первое и последнее, но выглядит оно как компромиссное. Понимаете, когда военачальник успешен и ведет к победам, солдаты, как правило, его слушаются. Для этого не надо ничего делать специально, это происходит само собой. Если ты силен и авторитетен, ты будешь руководить и властвовать. Я, к примеру, никогда не стучу кулаком по столу, ни на кого не кричу, даже голос не повышаю. В семье мне и без этого хватает авторитета и влияния. А стучание кулаком, по-моему, — признак слабости. Если бы я себе такое позволил, для меня это стало бы не смываемым позором. Это значило бы, что я не умею навести порядок в семье, не умею поддержать дисциплину... Думаю, никакие крики мне не помогут, если я вдруг утрачу силу и авторитет в отношении своих близких. Это будет мне знаком: я старею, слабею, дряхлею. Так что у нас в семье все по-честному: кто сильнее, тот и прав. (Улыбается.)

Неужели у вас с супругой не случается размолвок?

Нет, никогда! Это опять же очень важно в семейной жизни — не доводить до споров и ссор. Просто я знаю: любое инакомыслие надо давить даже не в зародыше, а еще в «доэмбриональном» состоянии. Потому что если инакомыслию или противоречиям между супругами дать хотя бы немножечко вырасти, вот тогда с ними надо будет уже как-то справляться. И порой это может оказаться достаточно конфликтно или резко. Возникнут проблемы... Понимаете, искусство управления людьми заключается в следующем: с одной стороны, надо быть достаточно авторитетным, но с другой — ни в коем случае нельзя доводить легионы до бунта. Я это умею делать... Знаю, что в каких-то ситуациях лучше не настаивать на своем, а уступить. К примеру, Лиду совершенно нереально сфотографировать. Потому что она сама блистательный фотограф и придает этому процессу огромное значение. Для нее это очень сложный творческий ритуал — с выставлением света, с отражателями, с массой специализированных атрибутов, от которых я фигею. Мне все эти профессиональные заморочки совершенно не понятны. У меня к фотографированию дилетантский подход. Ну какие тут могут быть сложности? Нащелкал фотографий, и все. Однако я понимаю, что своим несерьезным отношением к Лидиному делу я попросту оскорблю жену. А этого я себе не позволяю никогда.

Правда ли, что вы жестко контролируете жену, никуда ее одну не отпускаете? С ней же повсюду рядом охрана...

Да, правда. Это у меня «секундовские» психологические травмы сказываются. Просто я хорошо знаю этот жестокий мир. И, осознавая опасность жизни, пытаюсь сделать для близких людей то, что в моих силах, — как-то защитить их, обезопасить... Надо сказать, я опекаю всех. Как только кто-то попадает мне под руку, с моей стороны сразу же начинается жесткая и очень убедительная опека, из-под которой еще фиг вырвешься. (Смеется.)

Лида не пытается вырваться или это невозможно?

Поймите, есть диктаторы-самозванцы. Это омерзительные люди, которые решили, что они могут командовать другими. Они невыносимы. А есть диктаторы по милости богов, подлинные. Они искренне любят тех, кем командуют. И осуществляют диктатуру так, что ничего, кроме этой диктатуры, другому человеку и не надо. Вот я из этой породы диктаторов. Просто не могу иначе... А в отношении сына я вообще большой перестраховщик. Сашка ежесекундно находится под присмотром взрослых: папа, мама, бабушка, няни — все крутятся вокруг него.

Рождение ребенка вы с женой планировали?

Да ничего я никогда не планировал. Лида долгое время училась. А когда, наконец, окончила английскую академию искусств, видимо, просто пришло время. И родился Сашка. Знаете, единственное, о чем я в жизни жалею? О том, что не присутствовал при родах. У меня в это время были какие-то съемки. А ведь это могли быть очень ценные физиологические наблюдения.

Назвали наследника в честь себя?

Нет. Просто, по-моему, это хорошее имя, нормального происхождения, еще дохристианское. Так чего долго думать? Бывает, у меня возникает настроение повыпендриваться, и я называю Сашку Александром Александровичем и разговариваю с ним на латыни. А он слушает эту белиберду как завороженный. (Смеется.)

Старшего сына вашей дочери Полины тоже, кстати, зовут Александром. Она и ее супруг, актер Сергей Горобченко, сделали вас дважды дедом. Как ощущаете себя в этом качестве?

Никак. Внуков я не видел, потому что с Полиной мы вообще не общаемся. Так сложились обстоятельства, что я не принимал участия в ее воспитании и, когда она была маленькой, мы практически не виделись. Сейчас я в принципе общался бы с ней. Почему нет? Полина сама по себе хорошая, замечательная. Но у них там в семье все сильно повернуты на православии. А когда мне начинают чего-то объяснять про эту свою религию, я не могу слушать, тяжело мне очень. Вообще избегаю общения с верующими людьми, потому что вера — любая — мне кажется полным абсурдом... Не знаю, нуждается ли Полина в своем так называемом папе. Наверное, если бы это было так, она приняла бы какие-то мировоззренческие решения и сделала бы выбор в пользу отца. Но, по-моему, она больше любит древнееврейский фольклор.

Не совсем понятно, что вы имеете в виду...

Под древнееврейским фольклором я подразумеваю то, что называют христианством.

А что любит ваш сын?

В свои три с половиной года Сашка больше всего на свете интересуется девочками. Мне кажется, у него сейчас единственная цель — поскорее достичь половой зрелости. (Смеется.) А помимо девочек, сына интересует анатомия. У нас полно анатомических наборов, и он собирает скелеты собак, тигров, крокодилов, обожает разглядывать анатомические книги. Это дело его всерьез увлекает и развлекает, а я с ним с удовольствием занимаюсь. Много читаю ему, но не детские книжки, а то, что сам использую в качестве легкого чтения. Вот недавно мы читали военно-медицинский журнал за 1849 год, а именно описание пожара в поезде на Версальской железной дороге. Очень интересная статья, написанная хорошим языком. Сашка всегда слушает, когда я ему читаю. Возможно, просто терпит ради счастья быть с папой, что вполне естественно для маленького, беззащитного человечка. А любимые фильмы сына — «300 спартанцев» и «Пираты Карибского моря». Особенно ему нравятся в них финальные сцены — когда храбрые спартанцы идут в последнюю атаку, а пираты, потопив положительных персонажей, веселятся и ликуют. Сашка тоже ликует и прыгает до потолка вместе с этим грязным, отвратительным сбродом. И это дает мне надежду на то, что с человеком в будущем все будет в порядке. (Улыбается.)

В последние годы вы всерьез занимаетесь лошадьми — пишете о них книги, снимаете фильмы, основали собственную школу. И супруга — ваш надежный помощник: как ученый-ипполог редактирует ваши книги, ведет фотохронику манежных уроков. Даже в загородном доме у вас есть конюшня с четырьмя лошадьми. Сына к этому делу уже приобщаете?

Да, он с готовностью помогает мне кормить лошадей. У Сашки есть электромобиль, в который он складывает сено, а потом развозит его по вольерам. Иногда присутствует на занятиях — я же ежедневно сам работаю с лошадьми. Но, естественно, близко мы Сашку не подпускаем. Ему категорически запрещено к ним приближаться. Лошади и дети вообще несовместимы. Потому что здоровая сильная лошадь — я не имею в виду прокатных кляч — очень опасное существо. Даже самая доброжелательная из них составляет серьезную угрозу для ребенка.

Саша по характеру похож на вас?

К сожалению, он повторяет меня. Такой же, как я, ужасный. Вы меня видите уже в нормальном состоянии — сейчас я взрослый, обкатанный, жизнью отполированный. А был таким чудовищем! И Сашка — еще маленький, но уже отъявленный хулиган. Никаких тормозов, как и у его папы, нет. Может вытворить что угодно. Вступить в драку с любым, кто подвернется, — не только с детьми, но и со взрослыми. И хамить умеет, и дерзить. Очень властный, свое нравный мальчишка, и со старшими не церемонится — угрожает, шантажирует, манипулирует нами.

Вы его как-то наказываете в воспитательных целях?

Нет. Разве что молчанием. Если не прав, какое-то время я с ним не разговариваю. Но Сашка, будучи абсолютным прохиндеем, знает, что достаточно формально извиниться, как я сменю гнев на милость и его прощу. Так что сын паразитирует на извинениях с такой же легкостью, с какой это делает его папа. (Смеется.) А вообще я стараюсь его не дергать. Потому что в наше время дать ребенку нормальное воспитание все равно невозможно. Вот в Спарте правильное формирование детей ставилось во главу угла, и действительно, там делали удивительных людей. А наш декоративно-квартирный социум способен растлить любого человека. И от этого я сына уберечь не смогу. Но и отпустить его в свободное плавание тоже не готов. Для меня главное, чтобы Сашка в течение своей жизни особо ни в чем не нуждался и занимался тем, чем захочет. А я буду немного подруливать его судьбой. Так получилось, что моей судьбой никто не рулил. И сейчас, достигнув интеллектуальной зрелости, я понимаю, что меня могло занести черт знает куда — от северных лагерей особого назначения до... патриаршего престола. К счастью, и та, и другая участь меня миновала.

А теперь, когда хулиганская юность и бурная молодость позади, вы можете сказать, что довольны тем, как сложилась ваша судьба?

Об этом имеет смысл говорить только после смерти человека и еще с учетом того, какая эта смерть была. Так что давайте не будем забегать вперед... (Улыбается.) Сейчас меня вполне устраивает уклад моей жизни, за много лет я привык к нему и не представляю себе другого. Встаю всегда в 6.30 утра и начинаю решать хозяйственные вопросы на конюшне — кормлю-пою лошадей. К 9 часам приходит наш комендант, и мы с ним на двоих распределяем уборочные работы в вольерах. Потом у меня занятия в манеже, после чего отправляюсь в город по делам — съемки, монтаж материала, интервью... Хоть сейчас телевидение и не является важнейшей и трепетной частью моей жизни, но оно все равно караулит меня за каждым углом — я снимаю фильмы и программы для Первого канала, постоянно обязан появляться на Пятом канале, потому что работаю советником у губернатора Санкт-Петербурга. Книжки пишу. Как раз совсем недавно вышла новая книга «Краткая история цинизма». На этот раз не о лошадях, а о людях, о политике. А то меня часто упрекают в том, что я интересуюсь только лошадьми. Нет, это не так.

Не возникает желания нарушить привычный уклад жизни, тряхнуть стариной и снова повоевать?

Желания воевать за Родину из чувства патриотизма у меня нет никакого, потому что Родина предельно неблагодарна к своим воякам. А повоевать ради того, чтобы повоевать... Для меня это вопрос цены. Все очень просто. Если поступит интересное предложение, я буду его рассматривать.

Наталья ДЬЯЧКОВА 

http://7dn.ru/article/7days/513272